заскрипел зубами и так сжал спинку стула, что на руках побелели костяшки, словно боялся, что стул взбрыкнет и сбросит его.
– Если соврал, то я тебя! – Новоселов резко махнул рукой, будто рубанул шашкой.
– Ты мне друг, зачем я буду врать.
– Друг? Да ты мне хуже врага! Ты же меня без ножа зарезал. Как я Эльвире в глаза посмотрю, как скрою от нее. И напиться нельзя – обидится. Я посижу у тебя, оклемаюсь малехо.
– Сиди.
Новоселов просидел минуту – не больше и, отбросив в сторону стул, ушел. Прошагал через всю деревню, боясь одного, чтобы только кто-нибудь не остановил, не заговорил, ненароком не затронул его. Ибо боль, обида кипели в нем, искали выхода.
Слава богу, пронесло, деревня как вымерла. И Новоселову казалось, что деревня затаилась, огорошенная новостью, которую он узнал, и лишь испуганно пялилась на него широко распахнутыми глазами-окнами. Теперь все услышанное и увиденное Новоселов связывал с тем, что сказал ему Смольников. Вот сидоровская шавка, всегда с каким-то остервенением бросающаяся на прохожих, на этот раз смерила его равнодушным взглядом и, закрыв глаза, положила морду на вытянутые лапы. Правильно! Зачем ей лаять на мужика, у которого дочь путана. Придумали слово – звучит как царевна Несмеяна, а на самом деле просто шлюха. Это слово с новой силой ударило его по больному месту, Новоселов даже остановился на мгновение, массируя рукой сердце и жадно вдыхая воздух. Не верилось Новоселову, не верилось и все, а, вернее, не хотелось верить. Мария и шлюха – эти слова никак не соединялись, за каждым стоял свой образ. Мария – чистая, веселая девчонка, его дочь. Шлюха – мерзкая тварь, торгующая телом. Нет, эти два слова никак нельзя было совместить.
От последнего дома Новоселов спустился по косогору и пошел к старице, ему надо было некоторое время побыть одному, успокоиться, прежде чем он предстанет перед Эльвирой. Вдоль всей изгороди, огораживающей капустное поле, сидели вороны. Увидев Новоселова, ближайшая к нему ворона истошно закричала, словно говорила остальным, смотрите, кто идет, у него дочь… Ее крик подхватила следующая, потом третья… и так кричали поочередно, а последняя ворона, уже возле самой старицы, так крикнула, что чуть не свалилась с жерди, и заполошенно захлопала крыльями…
Подошел к старице, измазав ботинки в иле, и долго остужал лицо, набирая пригоршнями прохладную воду.
Корова на той стороне – через старицу был брод – долго глядела на него добрыми, жалеющими глазами, а потом протяжно затянула: мму-у-у, словно говорила: «Мучайся, мучайся…»
И даже усиливающийся ветер не вытерпел, поднял какую-то щепку и бросил в спину Новоселову…
А старица, то ли от ветра, то ли сопереживая Новоселову, пошла рябью, ощетинилась, изменила цвет. Старица! Они любили ходить сюда с Марией. По весне рыбачили, потом чуть позднее переплывали на лодке или перебродили на остров за диким луком, были на острове и черемуха, и красная смородина, в самом углу, в ельнике – черная.
Мария в школе с мальчиками не дружила, хотя была красивой, стройной, и на танцах все парни толпились возле нее. Если провожали, то группой, самое малое – двое-трое и никогда – один. Новоселов не уверен, целовалась ли она с каким-нибудь мальчиком, и вдруг такое. Нет, надо ехать в Москву, увидеть самому – спутал Смольников Марию с похожей девушкой, спутал. Надо ехать, обязательно ехать, увидеть Марию, поговорить с ней.
Осталось найти денег на дорогу. Выход напрашивался один: попросить в долг у Смольникова.
Смольников просьбе Новоселова не удивился, впечатление было такое, что он ждал этого:
– А зачем тебе лезть в долги? Ты вот поторопился, убежал, а я тебе одно дельце предложить хотел. Хабибулин заболел, а мне нужен напарник. Слетаем в Москву, заберем товар и обратно. За твою помощь оплачиваю проезд и сверху накину. Согласен?
Новоселов молча кивнул, лучшего не надо было и желать.
– Эльвира-то отпустит?
– Отпустит. Скажу, есть возможность проведать Марию.
– Тогда готовься, через день вылетаем.
Уже в самолете, прислонившись лбом к холодному иллюминатору, Новоселов подумал, что нехорошо, ох, нехорошо, прилететь тайком и подсматривать за дочерью. Хорошо бы завалиться прямо к ней, сидеть, смотреть, как она ест ватрушки, испеченные Эльвирой, и отвечать на вопросы о доме, о деревенской жизни…
Да вот нет адреса, все до востребования да до востребования. Потому, наверно, и не давала адреса, что… Нет, не может быть.
«Не думать об этом, не думать, иначе сойдешь с ума», – уговаривал себя Новоселов, стараясь заставить себя думать о другом, но мысли непременно возвращались к Марии, единственной дочери, кровинушке, наследнице его рода…
Когда самолет приземлился в Домодедово, и Новоселов ступил на московскую землю, первой его мыслью было – где-то рядом, не зная о его приезде, Мария.
Брат Смольникова, Виктор, жил в новом микрорайоне, в двухкомнатной квартире. Новоселов и Виктор с детства знали друг друга, и потому не было той неловкости, которая бывает между только встретившимися людьми. Виктор познакомил с женой, вялой, блеклой женщиной, блеклость ее бросалась в глаза из-за яркого халата.
За столом разговор повели о деревне, и Виктор неожиданно спросил:
– Николай, а чем твоя дочка занимается, взрослая уже поди?
Вопрос застал Новоселова врасплох, но выручил Смольников. Не раздумывая, словно заранее предвидел такой вопрос, ответил:
– Она у него в Ленинграде учится. – И тут же перевел разговор на другое.
Когда на несколько минут остались за столом одни, Виктор с женой были на кухне, Новоселов шепнул:
– Скажи ему насчет этого дома, ну где все это гадье собирается.
– Ты что, офонарел? – сказал Смольников. – Сам-то подумай, приехали женатые, солидные деревенские мужики и сразу, от порога – подавай нам стриптиз. Погоди день-два.
Ждать пришлось не день, и не два, а несколько, все они прошли для Новоселова одинаково. Днем таскался с сумками за Смольниковым, вечером ему же помогал укладывать, перетаривать принесенное за день.
То ли от долгого ожидания, то ли от толчеи в городе, от мелькания перед глазами машин, людей, то ли еще от чего, но Новоселова охватило какое-то тупое безразличие. Так, видимо, приговоренный к смерти, не зная точной даты казни, устает бояться и впадает в апатию.
И вот, когда сумки, тюки были упакованы, Смольников сказал:
– Все, сегодня идем в клуб.
И Новоселов не сразу понял, так как его понятие «клуб» разнилось с тем клубом, куда они должны были идти. Как все перевернуто, перемешано, если одни и те же слова могут обозначать и светлое, и мерзость.
Поехали. Новоселову казалось, что он отличит это здание среди тысяч других, но остановились возле обыкновенного дома, каких в Москве много. Но уже у входа их
